Смотреть больше слов в «Истории философии»
(*Le system des objets*, 1968) одна из первых работ Бодрийяра, намечающая всю дальнейшую проблематику его творчества и представляющая собой развернутую критику *общества потребления* на основе социологизации коннотативной семиологии Р.Барта. Помимо очевидного влияния последнего (например, *Нулевой степени письма*, *Системы моды*, *Мифологий*) также прослеживаются следы идей К.Леви-Стросса, М.Мосса, Лакана, Маркузе и др. Во многом заимствуя марксистскую и психоаналитическую фразеологию, Бодрийяр, тем не менее, дистанцируется от структуралистской интерпретации марксизма и психоанализа. Данная установка позволяет Бодрийяру предвосхитить критику постмодернизма изнутри и зафиксировать воплощение концептуальных построений и мифологем постструктурализма на *реальном*, объектном, иначе вещном уровне. В то же время Бодрийяра интересуют не столько сами вещи, *определяемые в зависимости от их функции или же разделенные на те или иные классы для удобства анализа, но процессы человеческих взаимоотношений, систематика возникающих отсюда человеческих поступков и связей*. При этом основное внимание уделяется не технологии, представляющей нечто существенное, *глубинный уровень вещей* или денотат, что потребовало бы выявления *технем* по аналогии с морфемами и фонемами, а нарушениям связности технологической системы, т.е. тому, как *рациональность вещей борется с иррациональностью потребностей* и *где действует не связная система вещей, а непосредственно переживаемая противоречивость*. В этой связи Бодрийяр признает некоторую ограниченность метода Барта, поскольку *в вещи коннотация ощутимо изменяет и искажает ее технические структуры*, в силу чего техническая система с неизбежностью ускользает в систему культуры, которая, в свою очередь, *воздействует на технический строй вещей и делает сомнительным их объективный статус*. Поэтому, коль скоро *гуманитарная наука может быть лишь наукой о смысле и его нарушении*, то *описание системы вещей невозможно без критики практической идеологии этой системы*. Данный подход позволяет Бодрийяру выделить четыре самостоятельных и соотносимых друг с другом ракурса описания системы вещей: *функциональную систему, или дискурс вещей*, *внефункциональную систему, или дискурс субъекта*, *метаи дисфункциональную систему: гаджеты и роботы* и *социоидеологическую систему вещей и потребления*. Функциональная система задается оппозицией расстановки и среды. Если технический императив дискурса расстановки предполагает смыслы игры и исчислимости функций вещей, то культурный дискурс среды исчислимость красок, материалов, форм и пространства. По сравнению с традиционной обстановкой, где *действует тенденция занять, загромоздить все пространство, сделать его замкнутым*, а согласованность и монофункциональность вещей символизируют семейные и социальные структуры патриархата; обстановка современная состоит исключительно из вещей, приведенных к нулевой степени и освобожденных в своей функции. *Буржуазная столовая обладала структурностью, но то была замкнутая структура. Функциональная обстановка более открыта, более свободна, зато лишена структурности, раздроблена на различные свои функции*. *Таинственно уникальное* отношение к вещи, служившей знаком личности ее обладателя, сменяется конструктивным отношением организатора порядка и сводится лишь к размещению и комбинаторной игре вещей. Современная расстановка это *кровать без ножек, занавесей и балдахина*, разборная мебель. *Окон больше нет, а свет, вместо того, чтобы проникать извне, стал как бы универсальным атрибутом каждой вещи*. В то же время источник света скрыт как *лишнее напоминание о том, откуда происходят вещи*. Повсеместно исчезновение зеркала, которое долгое время *не просто отражало черты индивида, но и в своем развитии сопровождало развитие индивидуального сознания как такового*. (Ср. *стадию зеркала* у Лакана.) *Человек расстановки* мыслит мир не как дар, который нужно раскрыть и увековечить, но как нечто приобретенное, как изделие, которое можно и должно калькулировать, трансформировать и контролировать. *Субъект есть порядок, который он вносит в вещи, и в этом порядке не должно быть ничего лишнего, так что человеку остается лишь исчезнуть с рекламной картинки. Его роль играют окружающие его вещи. В доме он создает не убранство, а пространство, и если традиционная обстановка нормально включала в себя фигуру хозяина, которая яснее всего и коннотировалась всей обстановкой, то в *функциональном* пространстве для этой подписи владельца уже нет места* (см. *Смерть Автора*). В структурах среды краска подчиняется исчислимому бинарному коду теплого и холодного, задающему комбинаторику оттенков. Яркая краска трансформируется в пастельные тона и выступает *более или менее сложным условием задачи в ряде других, одним из составных элементов общего решения*. По мнению Бодрийяра, *именно в этом состоит ее функциональность, то есть абстрагированность и исчислимость*. Поэтому даже традиционные, природные краски и материалы выступают лишь в качестве маркера идеи Природы, или *природности*. *Домашнюю среду преобразует не *настоящая* природа, а отпускной быт это симулякр природы, изнанка быта будничного, живущая не природой, а Идеей Природы; по отношению к первичной будничной среде отпуск выступает как модель и проецирует на нее свои краски*. Подобное освобождение от *природной символики* намечает переход к полиморфности и снимает оппозицию натурального и синтетического как *оппозицию моральную*. *В чем, собственно, *неподлинность* бетона по сравнению с камнем?* В этом смысле разнородные сами по себе краски и материалы в силу своей абстрактности оказываются однородными в качестве знаков культуры и могут образовывать связную интегрированную систему. *Абстрактность делает их подвластными любым сочетаниям*. С другой стороны, сущность системы наиболее полно выражается в широком применении стекла. В стекле нулевой степени материала сосредоточена, по мнению Бодрийяра, мифологическая *двойственность среды*. Стекло означает близость и дистанцию, *прозрачность без проницаемости*, благодаря чему оно становится идеальной упаковкой. Посредством прозрачных стен *весь мир вводится в рамки домашнего мирка как зрелище*. Но также и человеческое отношение, возникающее в структурах расстановки и среды, становится мифологизированным, определяется мерцающим чередованием интимности-дистантности и оказывается подвижно-функциональным, *то есть в любой момент возможным, но субъективно нефиксированным, разные типы отношений должны обладать свободой взаимного обмена* (позднее такое отношение было осмыслено Бодрийяром как *cool*, или прохладное). Таким образом, функциональная система среды и расстановки представляет собой децентрализированное пространство сообщающихся (сочетающихся, коммуницирующих) между собой вещей и цветовых пятен (ср. Ризома). Такая система за счет нарастающей дифференциации функций осуществляет преобразование глубины в поверхность, жестуальности усилия в жестуальность контроля. Если ранее домашний очаг выполнял функции освещения, обогрева и приготовления пищи, то затем кухонная плита берет на себя их часть и, наконец, возникает многообразие предметов, каждый из которых предназначен для выполнения какой-либо одной операции. То, что в трудовой жестуальности сублимировалось (а значит, символически реализовывалось), сегодня просто вытесняется. Система становится *дискретным полем функциональных ассоциаций*, питаемых абстрактной энергией (например, электричеством) и абстрактным мышлением. Символическое измерение этой системы, постулирует Бодрийяр, равно нулю. *Человеческое тело теперь наделяет вещи лишь знаками своего присутствия, а в остальном они функционируют автономно*. Человеку среды и расстановки соответствует *человек функциональный*, у которого *первично-телесные функции отступают на второй план перед функциями окультуренными*. Причем эта *окультуренная* симулятивная функциональность, или функциональность *второго плана*, означает исключительно приспособленность одной формы к другой, т.е. определяется степенью включенности в абстрактную систему культуры. Выводом, который делает Бодрийяр, является: *если симулякр столь хорошо симулирует реальность, что начинает эффективно ее регулировать, то ведь тогда, по отношению к такому симулякру, уже сам человек становится абстракцией!* Установки функциональной и внефункциональной систем являются, согласно Бодрийяру, взаимодополнительными и способствуют интеграции целого; вещь старинная или экзотическая, которая на первый взгляд не вписывается в абстрактно-исчислимое знаковое отношение, также обретает двойственный смысл. Природность вещи в первой оборачивается ее историчностью во второй (т.е. подобно тому, как Природа отрицается природностью, так и История отрицается историчностью). Стремление к подлинности, возрождение мифа о первоначале, реставрирование являются по сути поисками алиби или ино-бытия системы. *Чтобы достигнуть равновесия, система распадается на формально противоречивые, а по сути взаимодополнительные члены*. И если функциональный предмет является небытийностью, то в предмете мифологическом, минимально функциональном и максимально значимом *символизируется внутренняя трансцендентность реальности*; этот *фантазм сублимированной подлинности* представляет собой регрессивный дискурс, обращенный уже не к другим, а к себе, отсылающий к детству, предкам, природе. *В рамках цивилизации, где синхрония и диахрония стремятся к всеобъемлющему систематическому контролю над действительностью, она образует (как в плане вещей, так и в плане поступков и социальных структур) третье, анахроническое измерение. Свидетельствуя о том, что системность дает осечку, это регрессивное измерение тем не менее в этой же самой системе и укрывается, парадоксальным образом позволяя ей функционировать*. Такую цивилизация Бодрийяр определяет как цивилизацию *культурного неоимпериализма*: набор современных форм потребления дополняется набором форм потребления прошлого или географически и исторически отдаленного экзотического. В то же время, по Бодрийяру, каждая вещь имеет две функции, находящихся в обратном соотношении, быть используемой и быть обладаемой. Первая связана *с полем практической тотализации мира субъектом*, вторая *со стремлением к абстрактной самототализации субъекта вне мира*. Серия маргинальных вещей, абстрагированных от своей функции, образует коллекцию; вещи, ее составляющие, оказываются *равноценными в плане обладания, то есть страсти к абстракции*. Причем предлагаемая Бодрийяром трактовка коллекционирования весьма широка и, наряду с традиционным пониманием, включает обладание пространством (*автомобиль пожирает километры*), временем (часы), разведение домашних животных, любовное обладание, науку как коллекцию фактов и знаний, наконец, *человек всегда коллекционирует сам себя*. *Коллекция может служить нам моделью обладания* и выступает *как мощный компенсаторный фактор в критические фазы сексуальной революции*. В силу чего вещи получают всю ту нагрузку, которую не удалось реализовать с людьми. В пределе коллекция может возникнуть из деструктурируемой вещи, в результате своеобразной перверсии. Иллюстрируя это, Бодрийяр приводит пример из фильма Ж.-Л. Годара *Презрение*, где *на фоне *обнаженной натуры* разворачивается следующий диалог: Ты любишь мои ступни? спрашивает она... Да, люблю. Ты любишь мои ноги? Да. А мои бедра? Да, говорит он опять, я их люблю. (И так далее снизу вверх, вплоть до волос.) Значит, ты любишь меня целиком*. Тем не менее, различие коллекции и простого накопительства состоит в ее культурной сложности и принципиальной незавершенности. Только недостающая в коллекции вещь может дать начало социальному дискурсу. Замкнутое самонаправленное существование коллекционера осмысленно лишь постольку, поскольку существует уникальный недостающий предмет. Но даже и в этом случае это существование оказывается неполноценным, т.к. материал коллекции вещи, *слишком конкретен и дисконтинуален, чтобы сложиться в реальную диалектическую структуру* (за исключением разве что науки или памяти, ср. Differance). Следуя схеме Барта, Бодрийяр от рассмотрения вещей в их объективной и субъективной систематизации переходит к анализу их коннотаций. Так, *техническая коннотация* возводится к абсолюту автоматики, которая выступает моделью всей техники. Автоматизация сама по себе вовсе не означает высокой техничности. Напротив, *это определенная замкнутость, функциональное излишество, выталкивающее человека в положение безответственного зрителя. Перед нами мечта о всецело покоренном мире, о формально безупречной технике, обслуживающей инертно-мечтательное человечество*. В то же время автоматика в своей сути антропоморфна, это *персонализация на уровне вещи*, сделавшейся *совершенно-автономной монадой*. Пределом автоматизации служит *гаджет*, *штуковина* вещь поли-, пара-, гипери метафункциональная (например, *очистка яиц от скорлупы с помощью солнечной энергии*). Фактически подобные вещи оказываются лишь субъективно функциональными. *В автоматике иррационально проецировался образ человеческого сознания, тогда как в этом *шизофункциональном* мире запечатлеваются одни лишь обсессии*. Вещь, переступающая свою объективную функцию, всецело включается в строй воображаемого. В этой связи фантастика, по мнению Бодрийяра, *изобрела одну-единственную сверхвещь робота*. Миф о роботе *вбирает в себя все пути бессознательного в сфере вещей*, синтезирует *абсолютную функциональность* и *абсолютный антропоморфизм*. В мифологии робота сочетаются мотивы раба, неполноценной копии человека (робот лишен пола), бунта и саморазрушения. Именно в этом заключается притягательность соблазна мифологии недостигаемый предел человеческого. Так и поломка вещи всегда переживается человеком двойственно: *она подрывает надежность нашего положения, но и одновременно и материализует наш постоянный спор с самим собой, который также требует к себе удовлетворения*. Вещь, которая не ломается, *вызывает страх*. Поломка вещи (в пределе ее смерть), означая ее фатальность, сексуальность и реальность, питает психологическую систему проекций, для которой важен зазор между функциональностью и дисфункциональностью вещи, ее *фантазматическая, аллегорическая, подсознательная *усвояемость*. Другой тип коннотаций возникает в социоидеологической системе вещей. Статус современной вещи определяется оппозицией модели и серии. Если в традиционных обществах модель не порождала серию, а свой статус вещь получала от общественного строя (т.е. трансцендентность модели совпадала со *стильностью*), то в современности серийная вещь не является ирреальной по отношению к идеальной модели, а модель больше не замыкается в рамках привилегированного меньшинства. *Психологически это чрезвычайно важно, поскольку в силу этого пользование серийными вещами всегда имплицитно или эксплицитно сопровождается учреждением модели, несмотря на фрустрацию и полную материальную невозможность такую модель заполучить*. *Психосоциологическая динамика* возводит серию в модель и постоянно тиражирует модель в серию, аннигилируя и *чистую модель*, и *чистую серию*. Следовательно, динамика модели и серии функционирует на неком вторичном уровне, а именно уровне маргинальных различий, составляющих систему культуры. Сегодня, полагает Бодрийяр, ни одна вещь не предлагается для использования в нулевой степени. Различия и нюансы между вещами столь многочисленны и одновременно незначительны, что покупатель, делая выбор, *личностно вовлекается в нечто трансцендентное вещи*, персонализируя ее. Функция персонализации, по Бодрийяру, *фактор не просто добавочный, но и паразитарный*. Маргинальные различия, образуя моду, *служат двигателем серии и питают собой механизм интеграции*. Но механизм этот абстрактен, в конечном итоге модель трансформируется в идею модели. Но наряду с совершенствованием *идеальной модели*, *модель реальная* и следующая из нее серия приходят в упадок. Вещь для постоянного обновления системы моды и системы потребления изготавливается искусственно непрочной и недолговечной. Серия не должна ускользать от смерти. Псевдопротиворечие между краткосрочной эфимерностью и долговечной надежностью позволяет переживать модель как серию, быть модным, со-временным; но также оно наделяет вещь массой экономических коннотаций. В частности, *главные* вещи предстают еще и под знаком кредита *премии от всего строя производства*, составляющей *права и обязанности гражданина потребителя*. Если *серия дает нам возможность опережающего пользования моделью*, то кредит *опережающего пользования вещами во времени*. В результате этого *магического* процесса человек оказывается отсрочен от своих вещей: ранее он был вынужден экономить, чтобы потом, купив вещь, рассчитаться со своим прошлым и с надеждой смотреть в будущее; сегодня наблюдается феномен *предшествующего будущего*, когда потребление опережает производство. *Новая этика потребления* означает и новое принуждение, по аналогии с феодальным; однако *наша система основана на своеобразном сообщничестве* продавца-покупателя *обязанность покупать, чтобы общество продолжало производить, а сам он мог работать дальше, дабы было чем заплатить за уже купленное*. Фактически вещи предназначены только для этого чтобы их производили и покупали. Человек же, получая от общества кредит формальной свободы, сам кредитует общество, отчуждая от себя собственное будущее. Наконец, вся социологическая система вещей и потребления, а в конечном итоге вся система вещей (такие явления, как *персонализация*, метастатическая дифференциация и разрастание функций, различий и самих вещей, *деградация технических структур в пользу структур производства и потребления*, поломки и вторичные функции) получает в рекламе окончательную автономию и завершенность. Реклама как чистая коннотация радикально двойственна: это и дискурс о вещах, и дискурс-вещь, служащий предметом потребления в качестве предмета культуры. Первичная, *объективная* функция рекламы, ставящая целью внушение покупки определенной марки товара, в рекламном дискурсе нейтрализуется: *рекламный дискурс разубеждает не меньше, чем убеждает*. Однако, *сопротивляясь все лучше и лучше рекламному императиву, мы зато делаемся все более чувствительнее к рекламному индикативу*. Императив и индикатив в рекламе воспроизводят мифологическую структуру алиби: *под прикрытием его /рекламируемого товара H.K.I наглядной очевидности осуществляется невидимая операция интеграции*. Реклама действует согласно *логике Деда Мороза*, т.е. логики вовлеченности в легенду *мы в нее не верим, и однако она нам дорога*. Тем самым, реклама способствует инфантильной регрессии к социальному консенсусу и *непроизвольному усвоению смыслов социальной среды*; тем более, что она всегда предоставляется в дар и *старается восстановить инфантильную неразличимость между предметом и его желанием, отбросить потребителя к той стадии, на которой ребенок еще не отличает мать от ее даров*. В то же время реклама подавляет, изображая мир, приспособленный к потребностям индивида; поэтому функцией, по сути пустого, рекламного образа является *показывать и не даваться*. К тому же реклама как *самый демократический товар* упрощена до предела, она не образует языка, но лишь универсальный языковой код: образ отсылает только к образу, вовлекая в оборот и реальную жизнь. Так, понятие социального статуса все более упрощается, превращаясь в *стэндинг* социальную характеристику, интегрирующую рекламные опознавательные знаки (например, чай как *знак хорошего вкуса*, часы символ достатка и т.д.). Подобная виртуализация действительности является, по Бодрийяру, следствием эволюции потребления, которое из первоначального удовлетворения потребностей стало *активным модусом отношения* не только к вещи, но и к коллективу и всему миру, т.е. фундаментом нашей культуры. Потребление есть *деятельность систематического оперирования знаками*, *тотальная идеалистическая практика*. Следовательно, вещь, чтобы быть потребленной, должна стать знаком, точнее, вещи более не потребляются, а только идеи вещей. В этом плане весьма показательна этимология: фр. глагол se consommer *потребляться* значит *осуществляться*, но также и *уничтожаться*. Тот факт, что Революция стала в обоих смыслах потребляться как Идея Революции, побудил Бодрийяра дополнить Марксов анализ капитализма *политической экономией знака*. Помимо этого дальнейшее развитие получили уже заложенные в *Системе вещей* идеи симулятивной реальности, утопии символического обмена и смерти, а также метафоры *соблазна*, *нулевой степени*, *зеркала*, *короткого замыкания* и *метастатического размножения*. Следуя социально-критической установке Барта *мифологизировать мифологию*, Бодрийяр по сути противостоит системе и, за счет отсутствия строгого определения *вещи* и оперирования *ею* в самых различных контекстах, мифологизирует само основание культуры потребления. Разумеется, некоторые высказанные Бодрийяром в 1968 мысли сегодня могут показаться несколько наивными, как может броситься в глаза и непроясненность и произвольность терминологии, однако уже тогда ему удалось описать маргинальные явления, гораздо позже ставшие очевидными и актуальными. В частности, тот факт, что в системе вся энергия тратится на то, чтобы ее вырабатывать, и что проект модерна не исчез *просто он довольствуется знаковой реализацией через вещь-объект. То есть объект потребления это как раз и есть то самое, в чем *смиряется* *проект*.... смотреть
(*Le system des objets*, 1968) одна из первых работ Бодрийара , намечающая всю дальнейшую проблематику его творчества и представляющая собой развернутую критику *общества потребления* на основе социологизации коннотативной семиологии Р. Барта . Помимо очевидного влияния последнего (например, *Нулевой степени письма*, *Системы моды*, *Мифологий*) также прослеживаются следы идей К. Леви-Стросса , М. Мосса , Ж. Лакана , Г. Маркузе и др. Во многом заимствуя марксистскую и психоаналитическую фразеологию, Бодрийар тем не менее дистанцируется от структуралистской интерпретации марксизма и психоанализа. Данная установка позволяет Бодрийару предвосхитить критику постмодернизма изнутри и зафиксировать воплощение концептуальных построений и мифологем постструктурализма на *реальном*, объектном, иначе вещном уровне. В то же время Бодрийара интересуют не столько сами вещи, *определяемые в зависимости от их функции или же разделенные на те или иные классы для удобства анализа, но процессы человеческих взаимоотношений, систематика возникающих отсюда человеческих поступков и связей*. При этом основное внимание уделяется не технологии, представляющей нечто существенное, *глубинный уровень вещей* или денотат, что потребовало бы выявления *технем* по аналогии с морфемами и фонемами, а нарушениям связности технологической системы, т.е. тому, как *рациональность вещей борется с иррациональностью потребностей* и *где действует не связная система вещей, а непосредственно переживаемая противоречивость*. В этой связи Бодрийар признает некоторую ограниченность метода Барта, поскольку *в вещи коннотация ощутимо изменяет и искажает ее технические структуры*, в силу чего техническая система с неизбежностью ускользает в систему культуры, которая, в свою очередь, *воздействует на технический строй вещей и делает сомнительным их объективный статус*. Поэтому, коль скоро *гуманитарная наука может быть лишь наукой о смысле и его нарушении*, то *описание системы вещей невозможно без критики практической идеологии этой системы*. Данный подход позволяет Бодрийару выделить четыре самостоятельных и соотносимых друг с другом ракурса описания системы вещей: *функциональную систему, или дискурс вещей*, *внефункциональную систему, или дискурс субъекта*, *метаи дисфункциональную систему: гаджеты и роботы* и *социоидеологическую систему вещей и потребления*. Функциональная система задается оппозицией расстановки и среды. Если технический императив дискурса расстановки предполагает смыслы игры и исчислимости функций вещей, то культурный дискурс среды исчислимость красок, материалов, форм и пространства. По сравнению с традиционной обстановкой, где *действует тенденция занять, загромоздить все пространство, сделать его замкнутым*, а согласованность и монофункциональность вещей символизируют семейные и социальные структуры патриархата обстановка современная состоит исключительно из вещей, приведенных к нулевой степени и освобожденных в своей функции. *Буржуазная столовая обладала структурностью, но то была замкнутая структура. Функциональная обстановка более открыта, более свободна, зато лишена структурности, раздроблена на различные свои функции*. *Таинственно уникальное* отношение к вещи, служившей знаком личности ее обладателя, сменяется конструктивным отношением организатора порядка и сводится лишь к размещению и комбинаторной игре вещей. Современная расстановка это *кровать без ножек, занавесей и балдахина*, разборная мебель. *Окон больше нет, а свет, вместо того, чтобы проникать извне, стал как бы универсальным атрибутом каждой вещи*. В то же время, источник света скрыт как *лишнее напоминание о том, откуда происходят вещи*. Повсеместно исчезновение зеркал, которое долгое время *не просто отражало черты индивида, но и в своем развитии сопровождало развитие индивидуального сознания как такового*. (Ср. *стадию зеркала* у Лакана.) *Человек расстановки* мыслит мир не как дар, который нужно раскрыть и увековечить, но как нечто приобретенное, как изделие, которое можно и должно калькулировать, трансформировать и контролировать. *Субъект есть порядок, который он вносит в вещи, и в этом порядке не должно быть ничего лишнего, так что человеку остается лишь исчезнуть с рекламной картинки. Его роль играют окружающие его вещи. В доме он создает не убранство, а пространство, и если традиционная обстановка нормально включала в себя фигуру хозяина, которая яснее всего и коннотировалась всей обстановкой, то в *функциональном* пространстве для этой подписи владельца уже нет места*. В структурах среды краска подчиняется исчислимому бинарному коду теплого и холодного, задающему комбинаторику оттенков. Яркая краска трансформируется в пастельные тона и выступает *более или менее сложным условием задачи в ряде других, одним из составных элементов общего решения*. По мнению Бодрийара, *именно в этом состоит ее функциональность, то есть абстрагированность и исчислимость*. Поэтому даже традиционные, природные краски и материалы выступают лишь в качестве маркера идеи Природы, или *природности*. *Домашнюю среду преобразует не *настоящая* природа, а отпускной быт это симулякр природы, изнанка быта будничного, живущая не природой, а Идеей Природы; по отношению к первичной будничной среде отпуск выступает как модель и проецирует на нее свои краски*. Подобное освобождение от *природной символики* намечает переход к полиморфности и снимает оппозицию натурального и синтетического как *оппозицию моральную*. *В чем, собственно, *неподлинность* бетона по сравнению с камнем?* В этом смысле разнородные сами по себе краски и материалы в силу своей абстрактности оказываются однородными в качестве знаков культуры и могут образовывать связную интегрированную систему. *Абстрактность делает их подвластными любым сочетаниям*. С другой стороны, сущность системы наиболее полно выражается в широком применении стекла. В стекле нулевой степени материала сосредоточена, по мнению Бодрийара, мифологическая *двойственность среды*. Стекло означает близость и дистанцию, *прозрачность без проницаемости*, благодаря чему оно становится идеальной упаковкой. Посредством прозрачных стен *весь мир вводится в рамки домашнего мирка как зрелище*. Но также и человеческое отношение, возникающее в структурах расстановки и среды, становится мифологизированным, определяется мерцающим чередованием интимности-дистантности и оказывается подвижно-функциональным, *то есть в любой момент возможным, но субъективно нефиксированным, разные типы отношений должны обладать свободой взаимного обмена* (позднее такое отношение было осмыслено Бодрийаром как *cool*, или прохладное). Таким образом, согласно *С.В.*, функциональная система среды и расстановки представляет собой децентрализированное пространство сообщающихся (сочетающихся, коммуницирующих) между собой вещей и цветовых пятен. Такая система за счет нарастающей дифференциации функций осуществляет преобразование глубины в поверхность, жестуальности усилия в жестуальность контроля. Если ранее домашний очаг выполнял функции освещения, обогрева и приготовления пищи, то затем кухонная плита берет на себя их часть и, наконец, возникает многообразие предметов, каждый из которых предназначен для выполнения какой-либо одной операции. То, что в трудовой жестуальности сублимировалось (а значит, символически реализовывалось), сегодня просто вытесняется. Система становится *дискретным полем функциональных ассоциаций*, питаемых абстрактной энергией (например, электричеством) и абстрактным мышлением. Символическое измерение этой системы, постулирует Бодрийар, равно нулю. *Человеческое тело теперь наделяет вещи лишь знаками своего присутствия, а в остальном они функционируют автономно*. Человеку среды и расстановки соответствует *человек функциональный*, у которого *первично-телесные функции отступают на второй план перед функциями окультуренными*. Причем эта *окультуренная* симулятивная функциональность, или функциональность *второго плана*, означает исключительно приспособленность одной формы к другой, т.е. определяется степенью включенности в абстрактную систему культуры. Бодрийар делает вывод: *если симулякр столь хорошо симулирует реальность, что начинает эффективно ее регулировать, то ведь тогда, по отношению к такому симулякру, уже сам человек становится абстракцией!*. Установки функциональной и внефункциональной систем являются, согласно Бодрийару, взаимодополнительными и способствуют интеграции целого; вещь старинная или экзотическая, которая на первый взгляд не вписывается в абстрактно-исчислимое знаковое отношение, также обретает двойственный смысл. Природность вещи в первой оборачивается ее историчностью во второй (т.е. подобно тому, как Природа отрицается природностью, так и История отрицается историчностью). Стремление к подлинности, возрождение мифа о первоначале, реставрирование являются по сути поисками алиби или ино-бытия системы. *Чтобы достигнуть равновесия, система распадается на формально противоречивые, а по сути взаимодополнительные члены*. И если функциональный предмет является небытийностью, то в предмете мифологическом, минимально функциональном и максимально значимом, *символизируется внутренняя трансцендентность реальности*; этот *фантазм сублимированной подлинности* представляет собой регрессивный дискурс, обращенный уже не к другим, а к себе, отсылающий к детству, предкам, природе. *В рамках цивилизации, где синхрония и диахрония стремятся к всеобъемлющему систематическому контролю над действительностью, она образует (как в плане вещей, так и в плане поступков и социальных структур) третье, анахроническое измерение. Свидетельствуя о том, что системность дает осечку, это регрессивное измерение тем не менее в этой же самой системе и укрывается, парадоксальным образом позволяя ей функционировать*. Такую цивилизацию Бодрийар определяет как цивилизацию *культурного неоимпериализма*: набор современных форм потребления дополняется набором форм потребления прошлого или географически и исторически отдаленного экзотического. В то же время, по Бодрийару, каждая вещь имеет две функции, находящиеся в обратном соотношении, быть используемой и быть обладаемой. Первая связана *с полем практической тотализации мира субъектом*, вторая *со стремлением к абстрактной самототализации субъекта вне мира*. Серия маргинальных вещей, абстрагированных от своей функции, образует коллекцию; вещи, ее составляющие, оказываются *равноценными в плане обладания, то есть страсти к абстракции*. Причем предлагаемая Бодрийаром трактовка коллекционирования весьма широка и, наряду с традиционным пониманием, включает обладание пространством (*автомобиль пожирает километры*), временем (часы), разведение домашних животных, любовное обладание, науку как коллекцию фактов и знаний, наконец, *человек всегда коллекционирует сам себя*. *Коллекция может служить нам моделью обладания* и выступает *как мощный компенсаторный фактор в критические фазы сексуальной революции*. В силу чего вещи получают всю ту нагрузку, которую не удалось реализовать с людьми. В пределе, коллекция может возникнуть из деструктурируемой вещи, в результате своеобразной перверсии. Иллюстрируя это, Бодрийар приводит пример из фильма Ж.-Л. Годара *Презрение*, где *на фоне *обнаженной натуры* разворачивается следующий диалог: Ты любишь мои ступни? спрашивает она... Да, люблю. Ты любишь мои ноги? Да. А мои бедра? Да, говорит он опять, я их люблю. (И так далее снизу вверх, вплоть до волос.) Значит, ты любишь меня целиком*. Тем не менее, различие коллекции и простого накопительства состоит в ее культурной сложности и принципиальной незавершенности. Только недостающая в коллекции вещь может дать начало социальному дискурсу. Замкнутое самонаправленное существование коллекционера осмысленно лишь постольку, поскольку существует уникальный недостающий предмет. Но даже и в этом случае это существование оказывается неполноценным, так как материал коллекции вещи *слишком конкретен и дисконтинуален, чтобы сложиться в реальную диалектическую структуру* (за исключением разве что науки или памяти). Следуя схеме Барта, Бодрийар от рассмотрения вещей в их объективной и субъективной систематизации переходит к анализу их коннотаций. Так, *техническая коннотация* возводится к абсолюту автоматики, которая выступает моделью всей техники. Автоматизация сама по себе вовсе не означает высокой техничности. Напротив, *это определенная замкнутость, функциональное излишество, выталкивающее человека в положение безответственного зрителя. Перед нами мечта о всецело покоренном мире, о формально безупречной технике, обслуживающей инертно-мечтательное человечество*. В то же время автоматика по своей сути антропоморфна, это *персонализация на уровне вещи*, сделавшейся *совершенно-автономной монадой*. Пределом автоматизации служит *гаджет*, *штуковина* вещь поли-, пара-, гипери метафункциональная (например, *очистка яиц от скорлупы с помощью солнечной энергии*). Фактически подобные вещи оказываются лишь субъективно функциональными. *В автоматике иррационально проецировался образ человеческого сознания, тогда как в этом *шизофункциональном* мире запечатлеваются одни лишь обсессии*. Вещь, переступающая свою объективную функцию, всецело включается в строй воображаемого. В этой связи фантастика, по мнению Бодрийара, *изобрела одну-единственную сверхвещь робота*. Миф о роботе *вбирает в себя все пути бессознательного в сфере вещей*, синтезирует *абсолютную функциональность* и *абсолютный антропоморфизм*. В мифологии робота сочетаются мотивы раба, неполноценной копии человека (робот лишен пола), бунта и саморазрушения. Именно в этом заключается притягательность соблазна мифологии недостигаемый предел человеческого. Так и поломка вещи всегда переживается человеком двойственно: *она подрывает надежность нашего положения, но и одновременно и материализует наш постоянный спор с самим собой, который также требует к себе удовлетворения*. Вещь, которая не ломается, *вызывает страх*. Поломка вещи (в пределе ее смерть), означая ее фатальность, сексуальность и реальность, питает психологическую систему проекций, для которой важен зазор между функциональностью и дисфункциональностью вещи, ее *фантазматическая, аллегорическая, подсознательная *усвояемость*. Другой тип коннотаций возникает в социоидеологической системе вещей. Статус современной вещи определяется оппозицией модели и серии. Если в традиционных обществах модель не порождала серию, а свой статус вещь получала от общественного строя (т.е. трансцендентность модели совпадала со *стильностью*), то в современности серийная вещь не является ирреальной по отношению к идеальной модели, а модель больше не замыкается в рамках привилегированного меньшинства. *Психологически это чрезвычайно важно, поскольку в силу этого пользование серийными вещами всегда имплицитно или эксплицитно сопровождается учреждением модели, несмотря на фрустрацию и полную материальную невозможность такую модель заполучить*. *Психосоциологическая динамика* возводит серию в модель и постоянно тиражирует модель в серию, аннигилируя и *чистую модель*, и *чистую серию*. Следовательно, динамика модели и серии функционирует на некоем вторичном уровне, а именно уровне маргинальных различий, составляющих систему культуры. Сегодня, полагает Бодрийар, ни одна вещь не предлагается для использования в нулевой степени . Различия и нюансы между вещами столь многочисленны и одновременно незначительны, что покупатель, делая выбор, *личностно вовлекается в нечто трансцендентное вещи*, персонализируя ее. Функция персонализации, по Бодрийару, *фактор не просто добавочный, но и паразитарный*. Маргинальные различия, образуя моду, *служат двигателем серии и питают собой механизм интеграции*. Но механизм этот абстрактен, в конечном итоге, модель трансформируется в идею модели. Наряду с совершенствованием *идеальной модели* *модель реальная* и следующая из нее серия приходят в упадок. Вещь для постоянного обновления системы моды и системы потребления изготавливается искусственно непрочной и недолговечной. Серия не должна ускользать от смерти. Псевдопротиворечие между краткосрочной эфемерностью и долговечной надежностью позволяет переживать модель как серию, быть модным, современным; но также оно наделяет вещь массой экономических коннотаций. В частности, *главные* вещи предстают еще и под знаком кредита *премии от всего строя производства*, составляющей *права и обязанности гражданина потребителя*. Если *серия дает нам возможность опережающего пользования моделью*, то кредит *опережающего пользования вещами во времени*. В результате этого *магического* процесса человек оказывается отсрочен от своих вещей: ранее он был вынужден экономить, чтобы потом, купив вещь, рассчитаться со своим прошлым и с надеждой смотреть в будущее; сегодня наблюдается феномен *предшествующего будущего*, когда потребление опережает производство. *Новая этика потребления* означает и новое принуждение, по аналогии с феодальным; однако *наша система основана на своеобразном сообщничестве* продавца-покупателя *обязанность покупать, чтобы общество продолжало производить, а сам он мог работать дальше, дабы было чем заплатить за уже купленное*. Фактически вещи предназначены только для этого чтобы их производили и покупали. Человек же, получая от общества кредит формальной свободы, сам кредитует общество, отчуждая от себя собственное будущее. Наконец, вся социологическая система вещей и потребления, а в конечном итоге вся система вещей (такие явления, как *персонализация*, метастатическая дифференциация и разрастание функций, различий и самих вещей, *деградация технических структур в пользу структур производства и потребления*, поломки и вторичные функции) получает в рекламе окончательную автономию и завершенность. Реклама как чистая коннотация радикально двойственна: это и дискурс о вещах, и дискурс-вещь, служащая предметом потребления в качестве предмета культуры. Первичная, *объективная* функция рекламы, ставящая целью внушение покупки определенной марки товара, в рекламном дискурсе нейтрализуется: *рекламный дискурс разубеждает не меньше, чем убеждает*. Однако, *сопротивляясь все лучше и лучше рекламному императиву, мы зато делаемся все более чувствительнее к рекламному индикативу*. Императив и индикатив в рекламе воспроизводят мифологическую структуру алиби: *под прикрытием его /рекламируемого товара. Н.К./ наглядной очевидности осуществляется невидимая операция интеграции*. Реклама действует согласно *логике Деда Мороза*, т.е. логике вовлеченности в легенду *мы в нее не верим, и однако она нам дорога*. Тем самым реклама способствует инфантильной регрессии к социальному консенсусу и *непроизвольному усвоению смыслов социальной среды*, тем более, что она всегда предоставляется в дар и *старается восстановить инфантильную неразличимость между предметом и его желанием, отбросить потребителя к той стадии, на которой ребенок еще не отличает мать от ее даров*. В то же время реклама подавляет, изображая мир, приспособленный к потребностям индивида; поэтому функцией, по сути пустого, рекламного образа является *показывать и не даваться*. К тому же реклама как *самый демократический товар* упрощена до предела, она не образует языка, но лишь универсальный языковой код: образ отсылает только к образу, вовлекая в оборот и реальную жизнь. Так, понятие социального статуса все более упрощается, превращаясь в *стэндинг* социальную характеристику, интегрирующую рекламные опознавательные знаки (например, чай как *знак хорошего вкуса*, часы символ достатка и т.д.). Подобная виртуализация действительности является, по Бодрийару, следствием эволюции потребления, которое из первоначального удовлетворения потребностей стало *активным модусом отношения* не только к вещи, но и к коллективу и всему миру, т.е. фундаментом нашей культуры. Потребление есть *деятельность систематического оперирования знаками*, *тотальная идеалистическая практика*. Следовательно, вещь, чтобы быть потребленной, должна стать знаком, точнее, вещи более не потребляются, а только идеи вещей. В этом плане весьма показательна этимология: французский глагол se consommer *потребляться* значит *осуществляться*, но также и *уничтожаться*. Тот факт, что Революция стала в обоих смыслах потребляться как Идея Революции, побудил Бодрийара дополнить Марксов анализ капитализма *политической экономией знака*. Помимо этого дальнейшее развитие получили уже заложенные в *Системе вещей* идеи симулятивной реальности, утопии символического обмена и смерти, а также метафоры *соблазна*, *нулевой степени*, *зеркала*, *короткого замыкания* и *метастатического размножения*. Следуя социально-критической установке Барта *мифологизировать мифологию*, Бодрийар по сути противостоит системе и за счет отсутствия строгого определения *вещи* и оперирования *ею* в самых различных контекстах мифологизирует само основание культуры потребления. Разумеется, некоторые высказанные Бодрийаром в 1968 мысли сегодня могут показаться несколько наивными, как может броситься в глаза и непроясненность и произвольность терминологии. Однако уже тогда ему удалось описать маргинальные явления, гораздо позже ставшие очевидными и актуальными, в частности, тот факт, что в системе вся энергия тратится на то, чтобы ее вырабатывать, и что проект модерна не исчез *просто он довольствуется знаковой реализацией через вещь-объект. То есть объект потребления это как раз и есть то самое, в чем *смиряется* *проект*. Н.Л. Кацук... смотреть
СИСТЕМА ВЕЩЕЙ (Le system des objets, 1968) - одна из первых работ Бодрийяра, намечающая всю дальнейшую проблематику его творчества и представляющая собой развернутую критику общества потребления на основе социологизации коннотативной семиологии Р.Барта. Помимо очевидного влияния последнего (например, Нулевой степени письма, Системы моды, Мифологий) также прослеживаются следы идей К.Леви-Стросса, М.Мосса, Лакана, Маркузе и др. Во многом заимствуя марксистскую и психоаналитическую фразеологию, Бодрийяр, тем не менее, дистанцируется от структуралистской интерпретации марксизма и психоанализа. Данная установка позволяет Бодрийяру предвосхитить критику постмодернизма изнутри и зафиксировать воплощение концептуальных построений и мифологем постструктурализма на реальном, объектном, иначе - вещном уровне. В то же время Бодрийяра интересуют не столько сами вещи, определяемые в зависимости от их функции или же разделенные на те или иные классы для удобства анализа, но процессы человеческих взаимоотношений, систематика возникающих отсюда человеческих поступков и связей. При этом основное внимание уделяется не технологии, представляющей нечто существенное, глубинный уровень вещей или денотат, что потребовало бы выявления технем по аналогии с морфемами и фонемами, а нарушениям связности технологической системы, т.е. тому, как рациональность вещей борется с иррациональностью потребностей и где действует не связная система вещей, а непосредственно переживаемая противоречивость. В этой связи Бодрийяр признает некоторую ограниченность метода Барта, поскольку в вещи коннотация ощутимо изменяет и искажает ее технические структуры, в силу чего техническая система с неизбежностью ускользает в систему культуры, ко- торая, в свою очередь, воздействует на технический строй вещей и делает сомнительным их объективный статус. Поэтому, коль скоро гуманитарная наука может быть лишь наукой о смысле и его нарушении, то описание системы вещей невозможно без критики практической идеологии этой системы. Данный подход позволяет Бодрийяру выделить четыре самостоятельных и соотносимых друг с другом ракурса описания системы вещей: функциональную систему, или дискурс вещей, внефункциональную систему, или дискурс субъекта, мета- и дисфункциональную систему: гаджеты и роботы и социоидеологическую систему вещей и потребления. Функциональная система задается оппозицией расстановки и среды. Если технический императив дискурса расстановки предполагает смыслы игры и исчислимости функций вещей, то культурный дискурс среды - исчислимость красок, материалов, форм и пространства. По сравнению с традиционной обстановкой, где действует тенденция занять, загромоздить все пространство, сделать его замкнутым, а согласованность и монофункциональность вещей символизируют семейные и социальные структуры патриархата; обстановка современная состоит исключительно из вещей, приведенных к нулевой степени и освобожденных в своей функции. Буржуазная столовая обладала структурностью, но то была замкнутая структура. Функциональная обстановка более открыта, более свободна, зато лишена структурности, раздроблена на различные свои функции. Таинственно уникальное отношение к вещи, служившей знаком личности ее обладателя, сменяется конструктивным отношением организатора порядка и сводится лишь к размещению и комбинаторной игре вещей. Современная расстановка - это кровать без ножек, занавесей и балдахина, разборная мебель. Окон больше нет, а свет, вместо того, чтобы проникать извне, стал как бы универсальным атрибутом каждой вещи. В то же время источник света скрыт как лишнее напоминание о том, откуда происходят вещи. Повсеместно исчезновение зеркала, которое долгое время не просто отражало черты индивида, но и в своем развитии сопровождало развитие индивидуального сознания как такового. (Ср. стадию зеркала у Лакана.) Человек расстановки мыслит мир не как дар, который нужно раскрыть и увековечить, но как нечто приобретенное, как изделие, которое можно и должно калькулировать, трансформировать и контролировать. Субъект есть порядок, который он вносит в вещи, и в этом порядке не должно быть ничего лишнего, так что человеку остается лишь исчезнуть с рекламной картинки. Его роль играют окружающие его вещи. В доме он создает не убранство, а пространство, и если традиционная обста- новка нормально включала в себя фигуру хозяина, которая яснее всего и коннотировалась всей обстановкой, то в функциональном пространстве для этой подписи владельца уже нет места (см. Смерть Автора). В структурах среды краска подчиняется исчислимому бинарному коду теплого и холодного, задающему комбинаторику оттенков. Яркая краска трансформируется в пастельные тона и выступает более или менее сложным условием задачи в ряде других, одним из составных элементов общего решения. По мнению Бодрийяра, именно в этом состоит ее функциональность, то есть абстрагированность и исчислимость. Поэтому даже традиционные, природные краски и материалы выступают лишь в качестве маркера идеи Природы, или природности. Домашнюю среду преобразует не настоящая природа, а отпускной быт - это симулякр природы, изнанка быта будничного, живущая не природой, а Идеей Природы; по отношению к первичной будничной среде отпуск выступает как модель и проецирует на нее свои краски. Подобное освобождение от природной символики намечает переход к полиморфности и снимает оппозицию натурального и синтетического как оппозицию моральную. В чем, собственно, неподлинность бетона по сравнению с камнем? В этом смысле разнородные сами по себе краски и материалы в силу своей абстрактности оказываются однородными в качестве знаков культуры и могут образовывать связную интегрированную систему. Абстрактность делает их подвластными любым сочетаниям. С другой стороны, сущность системы наиболее полно выражается в широком применении стекла. В стекле - нулевой степени материала - сосредоточена, по мнению Бодрийяра, мифологическая двойственность среды. Стекло означает близость и дистанцию, прозрачность без проницаемости, благодаря чему оно становится идеальной упаковкой. Посредством прозрачных стен весь мир вводится в рамки домашнего мирка как зрелище. Но также и человеческое отношение, возникающее в структурах расстановки и среды, становится мифологизированным, определяется мерцающим чередованием интимности-дистантности и оказывается подвижно-функциональным, то есть в любой момент возможным, но субъективно нефиксированным, разные типы отношений должны обладать свободой взаимного обмена (позднее такое отношение было осмыслено Бодрийяром как cool, или прохладное). Таким образом, функциональная система среды и расстановки представляет собой децентрализированное пространство сообщающихся (сочетающихся, коммуницирующих) между собой вещей и цветовых пятен (ср. Ризома). Такая система за счет нарастающей дифференциации функций осуществ- ляет преобразование глубины в поверхность, жестуальности усилия в жестуальность контроля. Если ранее домашний очаг выполнял функции освещения, обогрева и приготовления пищи, то затем кухонная плита берет на себя их часть и, наконец, возникает многообразие предметов, каждый из которых предназначен для выполнения какой-либо одной операции. То, что в трудовой жестуальности сублимировалось (а значит, символически реализовывалось), сегодня просто вытесняется. Система становится дискретным полем функциональных ассоциаций, питаемых абстрактной энергией (например, электричеством) и абстрактным мышлением. Символическое измерение этой системы, постулирует Бодрийяр, равно нулю. Человеческое тело теперь наделяет вещи лишь знаками своего присутствия, а в остальном они функционируют автономно. Человеку среды и расстановки соответствует человек функциональный, у которого первично-телесные функции отступают на второй план перед функциями окультуренными. Причем эта окультуренная симулятивная функциональность, или функциональность второго плана, означает исключительно приспособленность одной формы к другой, т.е. определяется степенью включенности в абстрактную систему культуры. Выводом, который делает Бодрийяр, является: если симулякр столь хорошо симулирует реальность, что начинает эффективно ее регулировать, то ведь тогда, по отношению к такому симулякру, уже сам человек становится абстракцией! Установки функциональной и внефункциональной систем являются, согласно Бодрийяру, взаимодополнительными и способствуют интеграции целого; вещь старинная или экзотическая, которая на первый взгляд не вписывается в абстрактно-исчислимое знаковое отношение, также обретает двойственный смысл. Природность вещи в первой оборачивается ее историчностью во второй (т.е. подобно тому, как Природа отрицается природностью, так и История отрицается историчностью). Стремление к подлинности, возрождение мифа о первоначале, реставрирование являются по сути поисками алиби или ино-бытия системы. Чтобы достигнуть равновесия, система распадается на формально противоречивые, а по сути взаимодополнительные члены. И если функциональный предмет является небытийностью, то в предмете мифологическом, минимально функциональном и максимально значимом символизируется внутренняя трансцендентность реальности; этот фантазм сублимированной подлинности представляет собой регрессивный дискурс, обращенный уже не к другим, а к себе, отсылающий к детству, предкам, природе. В рамках цивилизации, где синхрония и диахрония стремятся к всеобъемлющему систематическому контролю над дей- ствительностью, она образует (как в плане вещей, так и в плане поступков и социальных структур) третье, анахроническое измерение. Свидетельствуя о том, что системность дает осечку, это регрессивное измерение тем не менее в этой же самой системе и укрывается, парадоксальным образом позволяя ей функционировать. Такую цивилизация Бодрийяр определяет как цивилизацию культурного неоимпериализма: набор современных форм потребления дополняется набором форм потребления прошлого или географически и исторически отдаленного экзотического. В то же время, по Бодрийяру, каждая вещь имеет две функции, находящихся в обратном соотношении, - быть используемой и быть обладаемой. Первая связана с полем практической тотализации мира субъектом, вторая - со стремлением к абстрактной самототализации субъекта вне мира. Серия маргинальных вещей, абстрагированных от своей функции, образует коллекцию; вещи, ее составляющие, оказываются равноценными в плане обладания, то есть страсти к абстракции. Причем предлагаемая Бодрийяром трактовка коллекционирования весьма широка и, наряду с традиционным пониманием, включает обладание пространством (автомобиль пожирает километры), временем (часы), разведение домашних животных, любовное обладание, науку как коллекцию фактов и знаний, наконец, человек всегда коллекционирует сам себя. Коллекция может служить нам моделью обладания и выступает как мощный компенсаторный фактор в критические фазы сексуальной революции. В силу чего вещи получают всю ту нагрузку, которую не удалось реализовать с людьми. В пределе коллекция может возникнуть из деструктурируемой вещи, в результате своеобразной перверсии. Иллюстрируя это, Бодрийяр приводит пример из фильма Ж.-Л. Годара Презрение, где на фоне обнаженной натуры разворачивается следующий диалог: - Ты любишь мои ступни? - спрашивает она... - Да, люблю. - Ты любишь мои ноги? - Да. - А мои бедра? - Да, - говорит он опять, - я их люблю. (И так далее снизу вверх, вплоть до волос.) - Значит, ты любишь меня целиком. Тем не менее, различие коллекции и простого накопительства состоит в ее культурной сложности и принципиальной незавершенности. Только недостающая в коллекции вещь может дать начало социальному дискурсу. Замкнутое самонаправленное существование коллекционера осмысленно лишь постольку, поскольку существует уникальный недостающий предмет. Но даже и в этом случае это существование оказывается неполноценным, т.к. материал коллекции - вещи, слишком конкретен и дисконтинуален, чтобы сложиться в реальную диалектическую структуру (за исключением разве что науки или памя- ти, ср. Differance). Следуя схеме Барта, Бодрийяр от рассмотрения вещей в их объективной и субъективной систематизации переходит к анализу их коннотаций. Так, техническая коннотация возводится к абсолюту автоматики, которая выступает моделью всей техники. Автоматизация сама по себе вовсе не означает высокой техничности. Напротив, это определенная замкнутость, функциональное излишество, выталкивающее человека в положение безответственного зрителя. Перед нами - мечта о всецело покоренном мире, о формально безупречной технике, обслуживающей инертно-мечтательное человечество. В то же время автоматика в своей сути антропоморфна, это персонализация на уровне вещи, сделавшейся совершенно-автономной монадой. Пределом автоматизации служит гаджет, штуковина - вещь поли-, пара-, гипер- и метафункциональная (например, очистка яиц от скорлупы с помощью солнечной энергии). Фактически подобные вещи оказываются лишь субъективно функциональными. В автоматике иррационально проецировался образ человеческого сознания, тогда как в этом шизофункциональном мире запечатлеваются одни лишь обсессии. Вещь, переступающая свою объективную функцию, всецело включается в строй воображаемого. В этой связи фантастика, по мнению Бодрийяра, изобрела одну-единственную сверхвещь - робота. Миф о роботе вбирает в себя все пути бессознательного в сфере вещей, синтезирует абсолютную функциональность и абсолютный антропоморфизм. В мифологии робота сочетаются мотивы раба, неполноценной копии человека (робот лишен пола), бунта и саморазрушения. Именно в этом заключается притягательность соблазна мифологии - недостигаемый предел человеческого. Так и поломка вещи всегда переживается человеком двойственно: она подрывает надежность нашего положения, но и одновременно и материализует наш постоянный спор с самим собой, который также требует к себе удовлетворения. Вещь, которая не ломается, вызывает страх. Поломка вещи (в пределе - ее смерть), означая ее фатальность, сексуальность и реальность, питает психологическую систему проекций, для которой важен зазор между функциональностью и дисфункциональностью вещи, ее фантазматическая, аллегорическая, подсознательная усвояемость. Другой тип коннотаций возникает в социоидеологической системе вещей. Статус современной вещи определяется оппозицией модели и серии. Если в традиционных обществах модель не порождала серию, а свой статус вещь получала от общественного строя (т.е. трансцендентность модели совпадала со стильностью), то в современности серийная вещь не является ирреальной по отношению к идеаль- ной модели, а модель больше не замыкается в рамках привилегированного меньшинства. Психологически это чрезвычайно важно, поскольку в силу этого пользование серийными вещами всегда имплицитно или эксплицитно сопровождается учреждением модели, несмотря на фрустрацию и полную материальную невозможность такую модель заполучить. Психосоциологическая динамика возводит серию в модель и постоянно тиражирует модель в серию, аннигилируя и чистую модель, и чистую серию. Следовательно, динамика модели и серии функционирует на неком вторичном уровне, а именно уровне маргинальных различий, составляющих систему культуры. Сегодня, полагает Бодрийяр, ни одна вещь не предлагается для использования в нулевой степени. Различия и нюансы между вещами столь многочисленны и одновременно незначительны, что покупатель, делая выбор, личностно вовлекается в нечто трансцендентное вещи, персонализируя ее. Функция персонализации, по Бодрийяру, фактор не просто добавочный, но и паразитарный. Маргинальные различия, образуя моду, служат двигателем серии и питают собой механизм интеграции. Но механизм этот абстрактен, в конечном итоге модель трансформируется в идею модели. Но наряду с совершенствованием идеальной модели, модель реальная и следующая из нее серия приходят в упадок. Вещь для постоянного обновления системы моды и системы потребления изготавливается искусственно непрочной и недолговечной. Серия не должна ускользать от смерти. Псевдопротиворечие между краткосрочной эфимерностью и долговечной надежностью позволяет переживать модель как серию, быть модным, со-временным; но также оно наделяет вещь массой экономических коннотаций. В частности, главные вещи предстают еще и под знаком кредита - премии от всего строя производства, составляющей права и обязанности гражданина потребителя. Если серия дает нам возможность опережающего пользования моделью, то кредит - опережающего пользования вещами во времени. В результате этого магического процесса человек оказывается отсрочен от своих вещей: ранее он был вынужден экономить, чтобы потом, купив вещь, рассчитаться со своим прошлым и с надеждой смотреть в будущее; сегодня наблюдается феномен предшествующего будущего, когда потребление опережает производство. Новая этика потребления означает и новое принуждение, по аналогии с феодальным; однако наша система основана на своеобразном сообщничестве продавца-покупателя - обязанность покупать, чтобы общество продолжало производить, а сам он мог работать дальше, дабы было чем заплатить за уже купленное. Фактически вещи предназ- начены только для этого - чтобы их производили и покупали. Человек же, получая от общества кредит формальной свободы, сам кредитует общество, отчуждая от себя собственное будущее. Наконец, вся социологическая система вещей и потребления, а в конечном итоге вся система вещей (такие явления, как персонализация, метастатическая дифференциация и разрастание функций, различий и самих вещей, деградация технических структур в пользу структур производства и потребления, поломки и вторичные функции) получает в рекламе окончательную автономию и завершенность. Реклама как чистая коннотация радикально двойственна: это и дискурс о вещах, и дискурс-вещь, служащий предметом потребления в качестве предмета культуры. Первичная, объективная функция рекламы, ставящая целью внушение покупки определенной марки товара, в рекламном дискурсе нейтрализуется: рекламный дискурс разубеждает не меньше, чем убеждает. Однако, сопротивляясь все лучше и лучше рекламному императиву, мы зато делаемся все более чувствительнее к рекламному индикативу. Императив и индикатив в рекламе воспроизводят мифологическую структуру алиби: под прикрытием его /рекламируемого товара - H.K.I наглядной очевидности осуществляется невидимая операция интеграции. Реклама действует согласно логике Деда Мороза, т.е. логики вовлеченности в легенду - мы в нее не верим, и однако она нам дорога. Тем самым, реклама способствует инфантильной регрессии к социальному консенсусу и непроизвольному усвоению смыслов социальной среды; тем более, что она всегда предоставляется в дар и старается восстановить инфантильную неразличимость между предметом и его желанием, отбросить потребителя к той стадии, на которой ребенок еще не отличает мать от ее даров. В то же время реклама подавляет, изображая мир, приспособленный к потребностям индивида; поэтому функцией, по сути пустого, рекламного образа является показывать и не даваться. К тому же реклама как самый демократический товар упрощена до предела, она не образует языка, но лишь универсальный языковой код: образ отсылает только к образу, вовлекая в оборот и реальную жизнь. Так, понятие социального статуса все более упрощается, превращаясь в стэндинг - социальную характеристику, интегрирующую рекламные опознавательные знаки (например, чай как знак хорошего вкуса, часы - символ достатка и т.д.). Подобная виртуализация действительности является, по Бодрийяру, следствием эволюции потребления, которое из первоначального удовлетворения потребностей стало активным модусом отношения не только к вещи, но и к коллективу и всему миру, т.е. фундаментом нашей культуры. Потреб- ление есть деятельность систематического оперирования знаками, тотальная идеалистическая практика. Следовательно, вещь, чтобы быть потребленной, должна стать знаком, точнее, вещи более не потребляются, а только идеи вещей. В этом плане весьма показательна этимология: фр. глагол se consommer потребляться - значит осуществляться, но также и уничтожаться. Тот факт, что Революция стала в обоих смыслах потребляться как Идея Революции, побудил Бодрийяра дополнить Марксов анализ капитализма политической экономией знака. Помимо этого дальнейшее развитие получили уже заложенные в Системе вещей идеи симулятивной реальности, утопии символического обмена и смерти, а также метафоры соблазна, нулевой степени, зеркала, короткого замыкания и метастатического размножения. Следуя социально-критической установке Барта мифологизировать мифологию, Бодрийяр по сути противостоит системе и, за счет отсутствия строгого определения вещи и оперирования ею в самых различных контекстах, мифологизирует само основание культуры потребления. Разумеется, некоторые высказанные Бодрийяром в 1968 мысли сегодня могут показаться несколько наивными, как может броситься в глаза и непроясненность и произвольность терминологии, однако уже тогда ему удалось описать маргинальные явления, гораздо позже ставшие очевидными и актуальными. В частности, тот факт, что в системе вся энергия тратится на то, чтобы ее вырабатывать, и что проект модерна не исчез - просто он довольствуется знаковой реализацией через вещь-объект. То есть объект потребления - это как раз и есть то самое, в чем смиряется проект. Н.Л. Кацук<br><br><br>... смотреть